Охота в Карелии

I

Глухарей я помню с тех пор, как и себя. Помню, как возвращался с тока отец, сгорбленный от усталости. Как, громыхая намокшими броднями, вваливался он в прихожую, и она наполнялась запахом сосновой чащи, горелого пороха, сапожной мази, прожженной и потной одежды, окуренной дымом костров. Мать ворча удалялась на кухню, а я, истомившийся ожиданием, бросался к отцу, и, прыгая, теребил его за рукав.

— Убил! Убил! — кричал я на всю квартиру.

Отец скидывал берестяной кошель с торчащими из-под крышки черными хвостами и кряхтя опускался на сундук. И улыбался он при этом улыбкой сбывшегося счастья. Схватив кошель и торопливо открутив бечевку, я выволакивал за лапы большущих взъерошенных птиц. Тащил добычу на кухню.

— Мама, гляди-ка, красивые!

А мать, прикинув на руке их тяжесть, подвешивала глухарей на специальный гвоздь, вбитый над лоханью, возле рукомойника.

— Как ты убил их, папа?

— Известно, под песню...

— Л как они поют?

— Красиво! Раз послушаешь — век не забыть.

— Как петухи?

— Ну, сравнил...

— Как соловьи?

— Красивее.

— Господи, ноги-то насквозь, — причитала мать, собирая мокрые отцовские портянки, хотя бы здоровье-то пожалел. Загубишь ты себя с этими глухарями.

А отец хохочет, откинувшись на сундуке.

— Зато напоследок глухариную песенку послушаю...

Память, что сито, держит лишь крупное, а мелкое пропускает, и оно уносится временем. Отца я помню вместе с запахами леса и глухарями, висящими на заветном гвоздике. Должно быть, это и было самое крупное из всего, что было в моем отце... И оно перешло в меня...

Отцовская двустволка несколько лет покоилась в комоде. Двойной заслон отделял меня от этой соблазнительной вещи: замок и строжайший запрет; Но что могут значить замки и внушения для мальчика, начавшего приобретать самостоятельность, мечтающего о путешествиях, мастерящего поджигалки читающего Купера, Арсеньева и Брема. Однажды к замку подошел изогнутый гвоздик, и ружье было вызволено из заточенья. Здесь же нашлись заряженные патроны, а в чулане кошель и ссохшиеся отцовские сапоги.

Мне шел тринадцатый год. Пробираться в лес приходилось закоулками, сжимая под мышкой разобранную двустволку, запеленованную в мешковину, и тщательно обходя места возможной встречи с блюстителями порядка. В лесу я чувствовал себя смелее. Здесь можно было юркнуть в чащу, притаиться до поры и наблюдать, оставаясь невидимым. Да и помимо этого лес придает известную уверенность человеку, находящемуся в неладах с законом.

По правде говоря, мои предосторожности были, пожалуй, излишними. Ни один из охотников, которых мне случалось встретить в ту пору в лесу, и не думал поступать со мною по закону. Никто не проявил должного внимания к своему юному собрату: не посоветовал, не научил, не спросил дюже, на кого я охочусь. А будь, наоборот, остались бы живы десятки полезных птиц, на которых я совершенствовал охотничьи навыки, прежде чем добраться до настоящей дичи. Поначалу добычей были дятлы, сойки да трескуны-дрозды. С них я вскоре переключился на рябчиков. Потом приспела очередь тетеревам, которых здорово отыскивала криволапая соседская дворняга, водившая со мною дружбу на основе общности интересов. За всю жизнь не приходилось мне встречать такой прожорливой собаки, как этот Шарик. Он имел необыкновенно широкую, как у щуки, пасть и словно резиновое брюхо. Бывало, выстрелишь и бросаешься к Шарику, а тот уже на лету подхватил свалившуюся дичину и, тряся головой, проталкивает ее в глотку; хватаешь за лапки добычу, тянешь к себе, иногда вытянешь измусоленную половину, а чаще в руках остается лишь хвост.

Этот бессовестный обжора ухитрился слопать и первого добытого мною глухаря.

Я бродил в сосновых борах, что начинались километрах в семи от города. В сумке лежали: два с половиной тетеревенка, отвоеванные у Шарика. Я продирался сквозь частый молодой сосняк. И вдруг над головой раздался грохот крыльев. Замерев, я различил сквозь ветви расплывчатое темное пятно. Я понял, что это глухарь, и меня охватила лихорадка. Даже зубы застучали от волнения. Ствол ружья колыхался в дрожащих руках, и уж не помню, как я выстрелил. Запомнился пустой, качающийся сук, облако перьев, плывущее по ветру, да косолетящий над поляной подстреленный глухарь. После — долгие и тщетные поиски подранка, исчезновение Шарика и печальный финал: ворох перьев на мху укромной чистинки, обглоданные крылья, лапы и свернувшийся колечком пес, раздувшийся, притихший, сочувственно взирающий на меня посоловевшими от обжорства глазами.

Убитый горем, я едва доплелся домой. А Шарик прибежал лишь через сутки. Вероятно, часть добычи он успел припрятать и трудился над ней уже после моего ухода.

Потом я долго не встречал глухарей. В ближних лесах их водилось мало. Настоящие охотники-глухарятники ходили за ними очень далеко, в нетронутые дебри, тянувшиеся в то время до самой Свири. «Топали пехом» от самого города, сгибаясь под тяжестью кошелей, десятки верст по грязным разбитым дорогам, дальше — тропами, визирами, прямиком через лес, на Похручейские, Совдинские, Шапшезерские тока. Шли в самую распутицу, по снегу и воде, по непрочному льду озер и ламбин, вброд переходя разлившиеся ручьи. Возвращались обвешенные дичью, едва живые от изнеможенья.

Про те тока ходили целые легенды. Говорили, будто глухарей там, словно воронья, токуют они по нескольку штук на каждом дереве и совершенно не боятся человека.

Существовали еще и ближние тока, хорошие своей доступностью, но не отличавшиеся обилием птицы.

Сюда наведывались «маломощные» — обладатели ненадежных ног; шли без большой надежды на добычу, стешить охотку, попить чайку да подышать дымком... На одном из этих токов и случилось мне принять охотничье «крещенье».

Неподалеку от озера Половинное, что в девяти верстах от города, в тени осинового перелеска стояла курная избушка. Летом здесь квартировали сенокосцы, а остальное время года охотники, ходившие сюда: по весне — на тока, в листопад — на чучеленье, по малоснежью — белковать и тропить куниц. Таких избушек по лесам в то время было множество. Никто за ними специально не следил, и пользоваться ими дозволялось всякому. Но каждый должен был поддерживать здесь аккуратность, как в собственном доме. Поэтому нары всегда были устланы свежим сеном, и под ними, как правило, находился запас сухой растопки; на полке что-нибудь съестное — дань заблудившимся и оголодавшим. Таков был неписаный лесной устав, почитать который сызмальства приучился всякий.

Как-то в конце апреля, бродя по насту возле Половинного, я провалился в ручей. Пришлось зайти в избушку обсушиться. Я истопил каменку, повесил над нею сырые штанишки, и только улегся на сене, как снаружи послышался кашель. Кто-то с кряхтеньем стал дергать тяжелую дверь. В избушку протиснулся тщедушный старикашка. Он осторожно прислонил длиннющую бердану и, опустившись на пол, вытащил кисет. Через минуту старичок уже похрапывал, а зажженная цигарка тлела у него на зипуне. Я потормошил пришельца:

— Дедушка!

— Угу... Чего те надо?

— Горите, дедулю.

— Неужто? Когда и я закурить-то поспел... Ну и упетался! А ты хошь не охотник ли?

— Ага, дедушка!

— Мо-олод... лет-то тебе сколько?

— Шестнадцать, — соврал я басовитым голосом, натягивая непросохшие брючонки и на всякий случай придвигаясь ближе к выходу.

Но старик и не думал ко мне придираться. Он провел рукой по бородатой щеке и сказал:

— Шашнадцать... М-да, а вот мне-то под восьмой десяток... Уж и ноги-то отходили свое и глаза-то худо смотрят и бердану-то еле волочу... Старуха бает: «Зачем тя тащит-то нелегкая?» А и верно, зачем? И не знаю, доползу ли до тока-то? Вот и не надо бы идти, да песенку послушать хочется. Смолоду ведь глухарятник я... А ты? Глухарей-то бивал ли?

— А как же, — сказал я с гордостью, — один раз мы с Шариком во какого убили!

— А под песенку не бивал? И не знаешь, как мошник играет? А еще говоришь, что охотник... Ты хоть медведя убей, а покуда глухаря под песенку не взял, охотником называть себя не можешь! Это не мною сказано — исстари так принято считать... Как тя звать-то?

— Виктор.

— Виташа, значит... Хочешь ли, Виташенька, на ток со мной? — Не дожидаясь ответа дед протянул руку. — Пособи-ка подняться старику. — Он утвердился на ногах, держась за дверь, шагнул через порог и с кряхтеньем на него уселся.

— Я сейчас те песенку покажу, — объявил старик, — дай вот закурю только. — Пустивши в бороду дымок, он стал похрапывать, а цигарка повисла на его оттопыренной губе.

— Дедушка!

— Да чего те?.. А, песенку-то, сичас покажем... Ну и упетался-а... Так вот, старуха-то мне и говорит, Виташенька: «Куды кости-то волокчи собрался? Рази добраться до току-то тебе. А молчи, старуха, говорю, как хошь, добраться надо... Зиму-то хворал, да полегчало вот нынче. Семь ночей кряду глухарей во сне видал — сядут на кровать и заиграют, старуха заворочается — улетят. Ну, думаю, неспроста такие сны: собираться надоть. Стал погоду примечать. Жду не дождусь, когда снег вытает. Этто вышел в огород, гляжу — лягушки в лужах курандают — самая пора на тока идти... Хошь ли со иной пойти, Виташенька? Песенку ты теперя знаешь.

— Да вы же не показали, дедушка, — обиделся я.

— Неужто? Сичас, сичас... Ну и упетался. Поди знай, донесу ли бердану-то. Ты, Виташенька, буде что, поможешь... Ступай вон под ту елушку, да слухай хорошенько, да думай, что на току стоишь.

Недоумевая, отошел я на край полянки и встал под елочкой. Вскоре я различил очень тихий, но четкий щелчок, словно на фанеру обронили дробину...

Едва ли стоит описывать звуки токующего глухаря, которые вовсе даже и не мелодия и сами по себе едва ли приятнее тех, которые издает грызущая мышь. С чем только не сравнивают эти звуки. Прикинешь — вроде похоже, а на поверку далеко не то... Так и старик, пытаясь «показать» мне песню, старательно выстукивал ее спичкой на коробке. К несчастью, слишком точно я запомнил эти приблизительно похожие щелчки.

Вскоре мы отправились. Дед семенил по тропе с муравьиной прытью. Я пыхтел сзади, нагруженный двумя ружьями и сумкой. Скоро дед скинул свой кошель и запихнул его под елочку, бормоча: «А чего его, Виташенька, волокочи-то зря...» И налегке он так наддал, что я насилу поспевал за ним вприскочку. Когда мы шли через болото, я не выдержал:

— Отдохнем, дедушка!

Старик сердито отмахнулся и молча продолжал шагать. Остановился он, лишь выйдя на сухое, и, держась за дерево, сдавленно заговорил:

— Нельзя, Виташенька, ежели мне присесть — апосля и краном не подымешь. Уж сделай милость, не отстань от старика. Скоро придем.

Вскоре мы поднялись на крутой сосновый бугорок, и старикашка рухнул, как подрубленный.

— Слава те господи, — забормотал он, блаженно улыбаясь. — На току мы, Виташенька, подсобил господь добраться. Вон ток-то, глянь-ко.

Я огляделся. Впереди — болото, усеянное чахлым сосняком. Слева — дремучий ельник, а вдалеке лесистый кряж. Обыкновенный лес, ничего приметного. Только у большинства сосен вершины причудливо скорежены, у иных — сухие.

Обойдя бугор, я заметил множество огневищ, самой различной давности. После вывернул на болоте сухое деревцо для костра. Дым потянуло низко, по самым кочкам. Небо обложили мягкие облака, и было непонятно, высоко ли солнце. Охваченный привычной сонливостью, старик похрапывал на разостланном зипуне. Он лежал запрокинув бороду, а на самом кончике его носа суетился ощерившийся муравей... Меня тоже поклонило в сон.

Откуда-то возник взъерошенный глухарь и начал бить о коробок тяжелым загнутым клювом. Все звонче и звонче, чаще и чаще, только эхо по лесу гудит...

— Парень, эй парень, — услыхал я над самым ухом и, разомкнувши веки, увидел озабоченное лицо старика. Как же ты, Виташенька, а я-то на тебя положился! Чуть вечерину не проспали! Спасибо, дятел начал колотить.

Уже смеркалось. Пылали закраины низких туч. С болота тянуло пахучей влагой. Оцепенело спали кроны сосен в замерзшем воздухе. Звучно циркая, пролетел над ними вальдшнеп.

— Господи, погодушка-то! Любой мошник нынче заиграет, ни за что не утерпит, не-ет, — возбужденно бормотал старик.

Он стоял поодаль на краю чистинки и в своем широком зипуне походил на кривой можжевеловый куст. Дед поманил меня к себе и, когда я хрустнул на пути сучком, сурово погрозил мне пальцем.

— Пора, — выдохнул старик, оглядев меня с неожиданной строгостью.

— Я, дедушка, готов, — пролепетал я запинаясь.

— Песню-то не забыл ли? — спросил дед, щекоча бородой мне ухо.

Я утвердительно кивнул.

— Тогда вот что, накрепко запомни: глухаря ногами не возьмешь, его терпением да слухом брать нужно. Ходи тихонько, на болота не вылазь. Да гляди, не стрель копалуху, превеликий это грех. Лесу темного не бойся, привыкай глухарятником быть. Медведя не страшись: он тя не тронет, а лешак привидится — крестное знамение сотвори... Ну, ступай, чадушко, вон там краешком болота, а я этто гривкой прощу.

Лишь только смолкли шаги старика — меня охватила робость. Я с тоской глядел в пучину дремучего ельника и долго не решался двинуться с места. Наконец я пошел, держа ружье наизготовку и настороженно озираясь при каждом шорохе. Скоро я почувствовал себя спокойнее. И тогда вспомнил, что нахожусь на току.

С горбатого носка, на котором я стоял, было далеко видно, хорошо слышно. Внизу, укутанное в розовую дымку, сияло «окнами» болото. Бормотал далекий тетерев, голосили дрозды на вершинах. Зашуршали едва слышные шаги. Я различил фигуру старика. Он крадучись семенил по беломошнику, тихонько раздвигая ветви. Выйдя на прогалину, он замер и начал вслушиваясь, крутя задранной головой, как заподозривший опасность заяц. А после долго и шумно переводил дыхание, осторожно покашливая в шапку и в полголоса разговаривая сам с собою. Я с любопытством за ним наблюдал. Он прошел еще немного и опять прислушался, снова бормотал что-то глухо и недовольно. Потом прижал к бороде сложенные рупором ладони, и над лесом пронеслись густые стонущие звуки. Они отозвались над бором, заставив примолкнуть распевшихся птиц. Через минуту точно такие же звуки послышались откуда-то из глубины болота и оборвались глухим хлопаньем крыльев. Я догадался, что это глухарка.

Старик появился в нескольких шагах от меня. Борода его была всклочена, остекленевшие глаза смотрели куда-то в поднебесье. Дед хрипло дышал и тискал ладонями грудь, стараясь унять мучавший его кашель. А он, неуемный, так и рвался наружу и тряс, тормошил старика, все ниже сгибая его к земле.

— Дедушка! — вскрикнул я в испуге.

Скорчась, дед лежал под сосенкой и глухо кашлял, зажимая рот. Мне показалось, что он умирает.

— Дедушка! — повторил я плаксиво.

Старик порывисто повернулся ко мне. Из-под шапки сверкнули его рассерженные глаза. Он сурово погрозил мне пальцем.

— Чего шумишь? — зашептал он с досадой. — Нешто можно шуметь на току! Я тя как наставлял? — и заметив, что я собираюсь отвечать, старик шикнул и погрозил мне снова.

Мы сидели под валежиной и слушали. Старик чиркнул спичкой, она ярко вспыхнула, а когда погасла, вокруг сделалось совсем темно. В лесу деревья стушевались, и лишь на фоне облаков топорщились раскоряченные ветви болотных сушин. Стал накрапывать дождик. Было зябко и скучно.

Внезапно старик схватил меня за руку, весь наклонился вперед и вдруг поднялся с неожиданным проворством.

— Играет, — прошептал он мне в самое ухо, до боли стискивая ладонь... — Играет! — Я почувствовал, что его сухие холодные пальцы начинают дрожать. — Во опять... опять... Слышишь? Нешто нет? Ну слушай... во... во... во... опять. Да ты нешто на ухо туговат?

Я вслушивался изо всех сил. Я слышал, как стучит мое сердце, как шумит в ушах, как падают капли с намокших веток, и больше ничего.

Старик шагнул в темноту и потянул меня за руку. Мы крадучись перешли поляну и остановились под огромным деревом. Дед навострил ухо, его лицо озарилось улыбкой, жесткие пальцы снова стиснули мою ладонь. Теперь они показались мне горячими.

— Играет, — шептал старик, — играет! Ишь как... Ишь! Без умолку. Ну, теперь-то слышишь ли?

Теперь я слышал. Да, я отчетливо различал все три колена глухариной песни. И конечно же я слышал ее и там за поляной, но не придал значения этим звукам, так непохожим не те, которые надеялся услышать.

Я не стану описывать, как был убит этот первый глухарь, которого мне довелось стрелять на току. Помню только, что целил в шевелящийся силуэт и свалил наповал. И еще помню, что разглядев поющего глухаря, не испытал ровно никаких возвышенных ощущений... Надо кое-что пережить, чтобы понять глухариную песню.

Утром старик убил вторую птицу. Он едва дотащил добычу до костра и рухнул на подстилку. Его азарт внезапно угас. От бодрости не осталось и помину. Он лежал пластом возле огня, а когда настало время уходить, долго смотрел с бугра в сторону тока и потом сказал:

— Ну вот, Виташенька, песенку ты теперя знаешь...

Больше не встречал я этого старика. Но костровище наше на бугре до сих пор еще приметно.

А глухари на этом току водятся и сейчас.

II

Видеть можно по-разному.

Сергей Тимофеевич Аксаков сумел разглядеть у глухаря и пятнышки на тыльной стороне хвоста, и костяную бахрому на пальцах. А один бывалый глухарятник, когда его спросили, какую окраску имеет глухарь, очень смутился и, кроме белого носа да красных бровей, ничего не мог припомнить.

— Но я перебил их не меньше сотни! — оправдывался он.

Что будешь делать, для иного куда проще добыть сотню глухарей, чем запомнить, как они выглядят...

Другой мой знакомый, тоже опытный охотник, на вопрос сколько весит глухарь, сказал, что ему и в голову не приходило взвешивать хотя бы одну из добытых птиц. Но о своих переживаниях на глухариной охоте он мог говорить бесконечно...

Охотник охотнику рознь. У каждого свои наклонности, привычки, своя манера охотиться. Я бы разделил охотников на три категории: «наблюдатели», «стрелки» и «поэты».

Стрелки народ шумливый, компанейский, Дробовиком владеют мастерски. Патронов набирают всегда с избытком. «Культурный привал» со стопочкой и закусочкой обожают не меньше самой охоты, смысл которой видят прежде всего в пальбе. Палить готовы по чему угодно, но всему предпочитают кряковых уток. Нет кряковых — бьют чирков, нет чирков — бьют куликов, ворон... В крайнем случае — пустые бутылки на привале. Бьют беспощадно. В отсутствии дичи винят браконьеров, лисиц, бродячих собак. Грозятся продать ружья после каждой неудачной охоты. Любят фотографироваться в горделивых позах на фоне битой дичи. Питают слабость к дорогостоящей амуниции. Держат легавых, спаниелей, гончих, зачастую бестолковых, но обязательно чистопородных. Считают себя спортсменами, истинными охотниками, на всех же прочих смотрят свысока...

Наблюдатели – прямая противоположность... Охотиться любят в одиночку или с испытанным товарищем. Патронов берут столько, сколько нужно. Стреляют редко, лишь наверняка. Выбирая собаку, плюют на родословную, берут хоть дворнягу, но толковую, «рабочую». На неудачи реагируют спокойно, философски. В угодьях ведут себя тихо, скрытно. Знают их великолепно и смело забираются в любую глушь. Способны ночевать в лесу когда угодно, в ненастье и мороз. На охоте любят подсмотреть да приметить. В совершенстве знают нравы и повадки какой угодно дичи, а в особенности той, на которую предпочитают охотиться.

Иные из таких охотников знают жизнь природы куда лучше, чем какой-нибудь дипломированный природовед. Но не всякому раскроет душу такой вот доморощенный «профессор», не всегда расскажет правду, бывает и «загнет». Не потому ли в охотничьей литературе под видом былей бытует столько различной нелепицы.

В большинстве наблюдатели — замкнутый народ. Своими навыками делятся неохотно, любимые угодья ревностно хранят. Нет, они вовсе не эгоисты, но им жаль, что убывает. Н они не настолько наивны, чтобы относить это на счет лисиц и бродячих собак. У большинства из них свой, очень твердый взгляд на браконьерство. Первейшими браконьерами они считают «оглашенных», то есть категорию стрелков, от них-то и оберегают живность.

Разумеется, не все наблюдатели остаются верными своим привычкам. Иным овладевает стяжательская жадность, тогда он превращается в истинного браконьера — сноровистого, безжалостного и неуловимого. Некоторые впадают в другую крайность: становятся созерцателями природы и перестают пользоваться ружьем...

Поэты — самая малочисленная разновидность, но и самая оригинальная. Они не увлекаются пальбой, не имеют склонности и к наблюдательству. Идут они не на охоту, а, скорее, на природу; не за дичью, а за впечатлениями, не добывать, а чувствовать... Приятное для них всегда главней полезного, но и полезное порой не лишне, потому что они все-таки охотники. Они не забывают брать с собой ружье, но все ж способны иногда забыть патроны. Собак любят лишь умных и беззлобных. Природой восхищаются без удержу, взахлеб, но знатоками ее бывают редко. Любуясь свежестью лесного утра, могут сверх положенного пролежать у костерка и прозевать лучшее для охоты время. Могут воздержаться от выстрела, боясь встревожить прелесть сонного озера... Способны вдруг расчувствоваться над убитым зайцем, вспомнить об оставшихся сиротами зайчатах и дать какой-нибудь громкий зарок или убирая злополучного зайца в сумку, сказать со вздохом: «О, если бы можно было тебя оживить!..» Таковы поэты.

Наиболее сведущие и завзятые глухарятники, конечно, «наблюдатели». «Стрелки», как правило, мало смыслят в этой охоте. «Поэты» очень любят бывать на токах, но значительного урона глухарям не наносят.

Разве кто-нибудь ждет весну с таким волнением и нетерпением, как глухарятник. Разве кто переживает так ее капризы...

Идет он улицей и все весеннее по-своему примечает. Вот грузят на машину сырой слежавшийся снег и глухарятник про себя отметит, что в лесу небось начинают снега оседать. Увидит стремящийся по дороге мутный ручей и вспомнит о лесном, петляющем по лощине, от которой начинается ток. А когда солнце начнет пригревать щеку и с крыш посыплются звенящие сосульки, он скажет себе: «Ну теперь-то уж в лесу хвоедер опал, и глухарь на токовищах вовсю чертит...»

Истинная весна в лесу наступает лишь после опадания хвоедера — плотного снега, намерзшего за зиму к сучьям хвойных пород. Пудовыми массами висит он на каждом дереве. Даже сильный ветер не может его стряхнуть. И лишь когда лапы ветвей согреет движение весеннего сока, студеный груз потеряет цепкость и вдруг обрушится с протяжным гулом, похожим на глубокий вздох. А расправившиеся ветви толкнут под бок соседние деревья, и с них тоже загремит обвал, и зашумит как по команде вся чащоба и заколышет на солнце вскинутыми сучьями.

Теперь самое время искать глухариные тока.

Охотник берет лыжи, в кошель кладет топор и провиант. Маршрут намечен давным-давно. Еще по осени, бродя с собакой, охотник примечал токовые места. По низменным боровинам, по рукавам болот, куда слетаются кормящиеся выводки; по укромным ельникам, где любит держаться старый мошник, есть надежда отыскать глухариный ток, может быть, еще никому не известный.

Найти нетронутый ток — вот мечта любого глухарятника. И не просто на поиски тока отправляется охотник. Он идет открывать неведомое, искать свою маленькую страну непуганых птиц... Если ему повезет — он станет счастливейшим человеком. И если он настоящий искатель ему обязательно когда-нибудь повезет.

Искать ток — занятие нелегкое. Нужно иметь выносливость, и знать отлично лес. Следует помнить, что погода весной изменчива и лишний ломоть хлеба в сумке может оказаться дорог, а поломка лыж грозит вам бедствием. Вы идете в места необетованные, и за легкомыслие тайга способна наказать.

Заря чуть теплится, и в хвойной густоте совсем еще темно. Лыжи звучно шелестят по схваченному заморозком насту. Каждый толчок палками кидает вас на добрый десяток метров. Любо-дорого!.. Только глаза береги от веток да поспевай лавировать среди лесин.

До чего же короткими кажутся версты. Еще и часу не прошло, а уже показалось Долгое болото, до которого в иную пору добираешься полдня. Едва успел набрать разгон, и позади оно, а ведь осенью сколько поту прольешь, пробираясь по топи.

Снег сияет, будто масляный, а воздух-то! Так бы и набрал его в запас... Ни тучки, ни ветринки...

А лыжи мчат и мчат. С бугра пронесся просекой, перемахнул речушку, едва не угодив в промоину, и уже на том берегу ругнул себя за неосторожность... Леса все сумрачнее, глуше. Каждое дерево словно исподлобья глядит. Болота позади извилистые, путаные, так от них нелюдимостью и веет. Уж, очень неприметны они: не разберешь, где кончается одно и начинается другое — такие блудные места! Сюда не всякий сунется без компаса, и даже с ним иной собьется. Охотнику по мелкой дичи здесь непривычно и тоскливо: в таких угодьях почти не встретишь косача, да и рябчика здесь не густо.

Вы идете по закраинам болот, петляете сосновыми опушками и тщательно оглядываете снежную гладь и вершины сосен.

Сосна — дерево глухариное. Глухарю не прожить без сосны во время многоснежья. Всю зиму он пасется в соснах, облюбовав наиболее густые сочные вершины. К весне, бывает, начисто оголит мутовки, а снег внизу усыплет пометом и ворохом оброненной хвои. Таким деревьям не бывать уже мачтовыми. Им придется расти в толщину, потому что их вершины искривятся и засохнут.

В глухариных крепях эти уродливые сосны попадаются во множестве. Они, как правило, стоят и на току, но не являются их непременным признаком. Да и вообще, по характеру леса трудно судить о наличии глухариных токов. Они встречаются в самых неожиданных местах, подчас в какой-нибудь невзрачной чащобе, и невозможно объяснить, почему птицы предпочли именно этот участок леса.

Ток заводят копалухи. Они первыми появляются здесь по весне и призывным квохтаньем скликают мошников. Те начинают игрища песнями. Потом, в ожесточенных схватках, меряются силами. Наконец, разогнав уступчивых, победители обхаживают своих пестрых подруг: кружат возле них по снегу, волоча приспущенные крылья, выставляя напоказ достоинства костюма, и каждый говорит, говорит, говорит... И подкрепляет свои уверенья порывистым жестом распущенного крыла. От него на снежной глади остаются кривые отметины — верные признаки токовища.

...Вы продолжаете свои поиски, а время не ждет. Солнце давно уже встало и сквозь одежду чувствительно греет вам спину. Наст под лыжами начинает ломаться, к ним подлипает снег. Вскоре каждый шаг становится мученьем... Вы проваливаетесь раз, другой, и наконец приходится остановиться.

До вечернего заморозка вы пленник леса. Не ленитесь устроиться с комфортом. Раскидайте лыжей снег до земли, запаситесь на день дровами. И вот вы напились чаю и блаженствуете на подстилке из еловой хвои. Можно подвести итог поискам. Они пока неутешительны. Местами вам встречались глухариные наброды, но «черченья» не было нигде. Правда, в одном сосняке оказалось особенно много следов, и вам подумалось, что это неспроста, но едва вы успели обрадоваться, как догадались, что находитесь по соседству с одним из токов, который давно уже многим известен... Сегодня вам не повезло, однако вы не успокоитесь на этом. И уже по дороге к дому будете строить новые планы поисков...

Но вот беда: уже почти стемнело, а все не морозит. Снег по-прежнему рыхлый и мокрый. Да и вдобавок ветер начинается. Вон уже и вершины гудят, и белые мухи несутся над лесом. Не бывать вам сегодня дома... В апреле метели похлеще февральских. Готовьте покуда не поздно дрова: рубите сушину потолще, не то нагорюетесь! Хорошо, если имеется кусок брезента — можно заслон от ветра натянуть...

Гораздо проще разведать тока с хорошей лайкой. В этом случае нет нужды обшаривать чащобы, помощница выполнит это быстрее и надежнее. По крепкому насту собаке работать одно удовольствие. Покуда вы идете километр, она избегает их не один десяток. Заглянет в каждую крепь, обыщет любую болотинку, и уж от ее звериной зоркости не скроется ничто... Вот она вынеслась из чащи, огляделась, навостривши уши, и, замыслив что-то, исчезла опять. Потом нагнала вас по следу, не мешкая помчалась дальше. Наконец едва слышно где-то залаяла. Теперь необходимо поспешать: скрадывать незачем, лишь бы заметить, что нашла собака. Приблизившись, вы видите, как разлетаются распуганные глухари. Вам остается лишь обследовать участок леса, и если вы нашли «черченье», можете себя поздравить... Однако воздержитесь думать, что разыскали неизвестный ток. Это выяснится позже, когда придете сюда с ружьем.

Наконец пора и на охоту. Снег на улицах давно уже растаял, местами даже земля просохла. Скворцы вовсю хлопочут у скворечников...

Я направляюсь к лесу. За плечами привычный груз охотника. Иду неспешно: путь предстоит далекий и тяжелый. Лесная дорога на припеках — сплошная грязь, а в тени выглядит совсем по-зимнему. В кустах белеет остатний снег, плачущий малюсенькими ручейками, и по толщине его пластов я могу с точностью судить о количестве снега в каждой лощине, которые мне придется сегодня переходить. О завтрашней погоде говорит мне зяблик, утверждает, что будет хорошая. По весне эта птичка предскажет ненастье вернее барометра. Порой погода так и смеется, и все пернатое голосит на радостях, но если зяблик «хрюкает» — быть холоду и ветру.

По дороге уже кто-то прошел. На подошвах его сапог приметная насечка в елочку. Следы еще не заполнились водой. Я не стану догонять, пойду-ка лучше сзади. Сейчас мне вовсе ни к чему попутчики. Они очень нежелательны, когда идешь на глухариный ток...

За поворотом натыкаюсь на охотника. Он перекуривает на обочине. Сразу видно, не из новичков: рюкзак затасканный, двустволка потертая. Он очень приветливо мне улыбается. И я тоже старательно улыбаюсь.

— Мое почтенье, — говорит он. — Далеко ли?

— Здравствуйте, — отвечаю я. — А вы?

— Пройтись с ружьишком, — объясняет он.

— Вон что...

Мы выжидающе глядим друг на друга. Мне ясно, что бесполезно выпытывать о его намерениях и направлении пути.

— Употел что-то, чайку решил согреть, — добавляет он извиняющимся тоном.

Теперь и главное понятно: он тоже не нуждается в попутчиках и должен пропустить меня вперед. Ведь ему же придется идти по снегу, до самого места печатая эту проклятую елочку. Словом, он не может допустить, чтобы я «случайно» оказался на его току. Ну, а мне каково! Ведь и на моих сапогах тоже приметная насечка!.. Чаевничать с ним за компанию я тоже не могу: нет у меня времени на это. Да и видно по всему, что мужичок настойчивый, едва ли перепьешь такого.

— Чай да сахар, — говорю я ему на ходу.

— Ни пуха ни пера! — кричит он вдогонку довольным голосом.

«Дудки, брат, — думаю я, прибавляя шагу, — черта с два ты найдешь меня по следам, если тебе придет в голову увязаться за мною». Должно быть, такие думает и он. И уж, конечно, будет путать след, как может. И я буду путать. Разве могу я поступить иначе? Было бы непростительной оплошностью выдать кому-либо мой ток...

Конечно, когда-нибудь его кто-то найдет. Еще ничего, если это будет не жадный охотник. Но беда, если разнюхает его какой-нибудь мясник.

...Я прохожу мимо бугра, где прежде стояла избушка, в которой сошелся я с чудаковатым стариком, моим наставником по глухариной охоте. Осины постарели, но живут, и в их тени чернеются остатки каменной печурки. Избу спалил какой-то молодой охотник, неосторожно затопивший каменку. Кто теперь умеет пользоваться этой первобытной печью? Многое забылось из того, что знали старики...

Нынче пошел уже совсем иной охотник. К его услугам непромокаемые сапоги, автомобили, концентраты, специальные шашки для разжигания огня... Нашим отцам такое и не снилось. Они ходили пешком на любые расстояния, порой в текучих сапогах по ледяной воде, терпели комаров, питались сухарями, спали под елкой у нодьи. Прежде мог охотиться лишь терпеливый да выносливый, теперь — почти любой. Труднейшее занятие, сутью которого была поистине железная закалка, все больше вырождается в забаву. Едва ли это хорошо.

...Пора сворачивать с дороги, но прежде следует перекурить, ведь после будет не до курева. Я прошел уже верст десять, но это пустейшие версты в сравнении с теми, что предстоят. В эту пору лесная верста стоит многих дорожных.

Сначала я иду тенистым ельником. Здесь нет еще проталин, и снежная каша выше колен. Сапоги цепляются за скрытый хворост, под ними булькает вода. Приходится шагать по-лосиному, высоко задирая ноги, и проверять дорогу палкой, чтобы не ухнуть в яму, полную воды... Зато как весело идти проталинами редколесья, по твердой глади неоттаявших болот!

Если б я шел на ток прямиком, то, пожалуй, сейчас до него не добрался бы. Тенистые низины, где все еще лежит непроходимый снег, ручьи, переполнившие пологие поймы, скрытые талыми водами топи — все это надо знать наперечет и миновать окольными путями. Трудно приходится идущему впервинку. Даже бывалый ходок может отчаяться и с полдороги повернуть назад.

К току приближаешься с душевным трепетом, который невозможно передать. Должно быть, что-то вроде этого испытывали богомольцы, когда подходили и святым местам... Мой ток начинается от гигантской ели, вершина которой высится над лесом словно шпиль. И как только она замаячит над коридором просеки, я почему-то каждый раз снимаю шапку.

Под этим деревом чернеют подпалины моих прежних костров. Я никогда не развожу их на самом токовище, и вовсе не потому, что опасаюсь спугнуть глухарей. Глухарь не очень-то боится дыма, как это принято считать. Я поступаю так, чтобы не выдать тока. Мне самому случалось находить их как раз по остаткам весенних костровищ.

Здесь, под елью, я грею чай и сушу насквозь пропотевшую одежду... Над лесом горланит птичья мелкота. Вон примостился дрозд на голой березе. Ишь как старается перекричать соседа. Так и прыгает его зобик, раздувшийся с натуги... А вон дятел забавится на своем звонком сучке. Никак не может с ним расстаться. Вспорхнет, исчезнет куда-то и вот уже снова на нем. «Ки-ки, — кричит восторженно, — ах, какой редкостный музыкальный сучок!» И опять во всю силу заколотит носом. Что ему опасности сегодня! Что заботы! О них ли думать под этим ясным солнцем, при благодатном теплом ветерке. «Уж коли жить, так жить! Ки-ки! Где ты, моя ненаглядная дятелиха?!» Над снегом плавает сырая жиденькая дымка. Березы сладко плачутся из каждой ранки. Набрякли соками ветви осин. Мне кажется, что я слышу некий шелест под толщей еловой коры. И еще я слышу движение собственной крови и чувствую в себе какой-то удивительный подъем.

Пора идти на подслух... Я оставляю у костра пожитки и отправляюсь к центру тока, прихватив с собою лишь ружье и плащ. Здесь я устраиваюсь в свое насиженное моховое кресло. Передо мной обширная болотина, местами подсиненная щетками елового подроста, подернутая многоцветьем разномошья, сочно блистающего, как непросохшая акварель. А посередине высится сосновый островок: чистенький, таинственный, манящий, должно быть, специально созданный природой, чтобы смягчить угрюмость окружающей тайги... Она все глубже тонет в сумерках, сливаясь по закраинам в неровную каемку. Но болото словно излучает свет.

Я отчетливо вижу тройку лениво переступающих журавлей и расфуфыренного тетерева, снующего у них под самым носом. Он воинственно подпрыгивает, а журавли поглядывают на него с высокомерным снисхождением. Вот подлетел еще косач и лезет в драку на соперника. Журавли теснятся в сторону: «деритесь на здоровье»... Выпорхнул рябчик, просвистал свою песенку и забегал по земле, шелестя прошлогодней листвою Я поманил его свистулькой. И вот он сидит над самой моей шапкой и от воинственного беспокойства так и ерзает на сучке. А на меня косится словно на предмет, не стоящий внимания...

Вдалеке зашуршал сушняк, раздался всплеск, и болото зачавкало под чьими-то тяжелыми шагами. Примолкли тетерева, журавли настороженно вытянули шеи. Я потушил папиросу и напряженно жду, Журавли успокоились, продолжают кормиться. У меня отлегло от сердца: это, конечно, не человек, скорее лось, а может, и медведь слоняется в поисках прошлогодней клюквы. Сейчас он, отощавший, незавидная добыча... Вон трусцой бежит барсук через поляну. Зачуял меня, остановился, обдумывает что-то... Моим резиновым сапогом заинтересовалась мышь. Ей очень хочется его понюхать, да все никак не наберется духу: высунется из-под корня, поглазеет на него и снова юркнет в норку.

Комлей уже не разглядеть, и только светятся вершины. Орава дневных певунов прекращает концерт. Лишь зарянка все не может угомониться, да истово воркуют на болоте разгулявшиеся косачи. Но вот загоготала куропатка; колыхая крыльями, прокурлыкали журавли. Теперь и глухарям пора объявиться.

Глухарь живет на токовище всю весну. Здесь он и кормится, разыскивая ягоды на оттаявших кочках. В погожий вечер петь начинает еще на земле, задолго до захода солнца, а в сумерки, грохоча крыльями, взмывает на дерево. Этот шум глухариного взлета похож на отдаленный взрыв и в тихую погоду слышен за километр, а то и дальше. По числу этих взлетов некоторые охотники судят о количестве токовиков. Но такой подсчет далек от истины, так как иной непоседливый токовик сменит за вечер множество деревьев и один нашумит за нескольких; другой же, наоборот, подсядет неслышно, будто филин, и пока не запоет, ничем не выдаст своего присутствия.

Для токования глухарю годится далеко не всякая погода. По-настоящему азартно поет он при пасмурном небе, когда слегка дождит и юго-западный ветерок едва колышет ветви. Токует он и в северяк, неярким утром. Ясных зорь с сухими ветрами глухарь недолюбливает. А при восточном ветре вовсе не поет. Токовать предпочитает в кронах сосен. Реже избирает ель или осину и никогда не садится на березу — почему-то он пренебрегает этим деревом.

Песня глухаря, чрезвычайно монотонная и тихая, бывает слышна иногда удивительно далеко. Опытный глухарятник, обладатель чуткого натренированного слуха, способен уловить ее метров за четыреста, а то и дальше, особенно с попутным ветерком, через болото. Новичок же может не расслышать песни и вблизи, и это, на мой взгляд, вот почему: тембр глухариной песни состоит как раз из таких модуляций, которые не только не привлекают внимания, а наоборот, усыпляют его. К тому же они тяжело запоминаются и удивительно похожи на очень многие звуки, которыми заполнен весенний сумеречный лес. Щелканье опадающих капель, отдаленное колоченье дятла, скрип дерева, переливчатое бульканье подледной воды, шуршание талого снега или шелест ветра в ветвях — все это напоминает отдельные колена глухариной песни и способно сбить с толку неопытный слух.

Лишь благодаря своей неприметности глухариная песня продолжает звучать в наших лесах. Будь по-иному, мошник давным-давно перевелся бы, настолько он при токовании уязвим. Обладая известной сноровкой, довольно просто подобраться к этой птице.

Этой слабостью глухаря умело пользуются плотоядные. На дереве его подстерегает филин и куница, на земле — лисица, рысь, даже медведь. Говорят, он подбирается к токовику, совсем как человек — прыжками под третье колено песни.

Был случай, когда охотник едва не поймал глухаря руками. На богатом току он добыл трех увесистых птиц и уже прекратил охоту, но вдруг услышал четвертого глухаря. Охотник начал скрадывать его забавы ради, без намерения стрелять. Глухарь точил в молодом сосняке на деревце высотой в рост человека. Пользуясь густым прикрытием, человек подскакал к нему сзади вплотную. И тут пришла ему озорная мысль. Выждав, когда певун заслонил голову развернутым хвостом и зашипел, заканчивая песню, охотник бросился к нему из-за прикрытия. Но схваченная птица рванулась с такой неожиданной силой и так ударила крыльями по рукам, что они невольно разжались.

...Однако следует возвращаться к огню. Уже стемнело, и я совсем закоченел, сидя без движения на подслухе. Я наслушал несколько подлетов и зная приблизительно, в каких местах сидят токовики. Некоторые из них уже пели, я не стал их скрадывать: мне нужен всего один глухарь, и уж лучше я возьму его утром.

Я сижу под заветной елкой, прислонивши к ней свое ружье. В блеклых сумерках искрит мой неяркий костер. Я грев чай, сушу портянки и гляжу сквозь ветви на зарю, на звезды...

В очень давние времена, должно быть, вот также сидел у огня первобытный глухарятник, и к стволу дерева был прислонен его лук. Гораздо позже под деревом стояла кремневая фузея. После — пистонная шомполка... О чем-то думали они, мои предки, охотники, глядя, как и я, на весенние звезды, в ожидании, когда запоют глухари? Да, поди, лишь о том, как поудачнее справить охоту. О чем же больше было им думать? А у меня совсем иные думы... Еще сравнительно недавно на земле было много нехоженых троп и непуганых птиц. Теперь их почти не осталось... И человек уже рвется к непуганым птицам чужих незнакомых миров.

Спать почти не приходится. С писком первой проснувшейся птички пора собираться. Глухари уже пробудились и встряхиваются, охорашиваясь. Но прежде чем запеть, они будут долго и подозрительно вслушиваться, и если сейчас неосторожно подшуметь, охота может и не состояться. Уж лучше не спешить с выходом. Я начинаю продвигаться к току, когда отчетливо покажутся отдельные вершины, но еще нельзя рассмотреть циферблата часов. Иду очень медленно стараюсь наступать на мягкое и не шуршать одеждой о ветви. Насторожившийся глухарь невероятно чуток. Он способен на далеком расстоянии уловить не только треск сучка, но даже человеческое дыхание.

Чтобы не сбиться с направления в сумеречной чаще, нужна немалая привычка. И еще нужно уметь обуздывать воображение, дабы не принять мышиное шуршание за шаги крадущегося медведя, которому вовсе незачем вас преследовать. И всего важней, пожалуй, выдержка. Взбалмошному охотнику нечего и ходить на глухариный ток.

Я крадусь по проталинам от дерева к дереву и слушаю лес. На болотах глыбами проступают сосны, а в чащобах по-прежнему ночь. Громады стволов подпирают расплывчатые своды, мягко освещенные зарей. Именно он, этот мягкий свет, струящийся в прогалины, и сообщает лесу в ранний час ту задумчивую прелесть, от которой становится тихо и мечтательно на душе. И она охотно раскрывается для чувств. Ведь не напрасно хитрецы, служители культов, создавали в храмах вот такой же таинственный полумрак. И песня глухаря имеет прелесть только в этот час. При ярком свете и птичьем гомоне она не создает ровно никакого впечатления и кажется такой же неуместной, как лирический мотив среди вокзальной сутолоки...

Обходя ветровал, я внезапно за шорохом ветра услышал поющего глухаря. И хотя знал, что должен его услыхать, но все-таки вздрогнул и долго переводил взволнованное дыхание. А когда оно улеглось и я сделал первый шаг, над моей головой, всполошив тишину, с тревожным кряканьем сорвался молчун. И опять я долго унимал дыхание, с волнением прислушиваясь к настороженному щелканью токовика, заподозрившего неладное. Он так и не запел и тоже снялся с громким лопотом, фукая взмахами, промчался над болотом и где-то очень далеко, громыхая, сел. Этот шум пробудил дрозда. Музыкант слетел на ветку и, не успев продрать глаза, уже заголосил — завертел свою шарманку. Пришлось швырнуть в него стреляной гильзой, и когда он упорхнул, я опять услыхал глухаря. А потом и копалуху. Она перелетела с вершины на вершину и, распаляясь от ее призывного квохтанья, токовик щебетал, как заводной. Было ясно, что он поет на сосновом островке, куда сел еще с вечера, и к нему нет смысла подбираться через открытое болото.

Я продолжаю свой путь вдоль еловой куртины, где из-за обилия снега, хвороста и воды каждый шаг дается с великим трудом. Потом выбираюсь в беломошник, и моя поступь вновь становится беззвучной. Уняв досаду, я опять с надеждой вслушиваюсь в тишину. Утро из серого становится алым. Рдеет решительно все: лужицы, веточки, вершины, жиденькие облака над лесом, и каждая пролетная пичужка непременно выглядит снегирем.

Вскоре я наслушал глухаря и пошагал к нему, поднимая розовые кочки. Ветерок разносил звуки, и песня казалась мне то близкой, то очень далекой. Когда она переходила в шипенье, я делал два большущих шага и замирал. По пути я тщательно осматривал деревья, но все-таки проглядел глухаря и проскакал мимо. Я заметил эту детскую ошибку, когда песня зазвучала сзади, и отпрыгнув за густую сосенку, осторожно повернулся к глухарю. Я торопливо оглядывал рдеющие кроны, а невидимая птица беспрерывно играла где-то — рукой подать — передо мной.

Наконец оборвавши песню, он показался из-за ствола корявой ели. Он двигался по тонкому сучку, перебирая его цепкими лапами и балансируя распущенным хвостом. Потом он грузно вымахнул на толстый сук и жарко запел, повернувшись к востоку. Он был от меня в десятке метров и сидел ко мне боком, а я все медлил с выстрелом. Когда-то я стрелял их с легким сердцем и, едва затолкав глухаря в мешок, уже стоял под песню к следующему. А вот теперь вошло в привычку медлить и из-за этого я часто возвращаюсь с тока без добычи.

Глухарь играл на редкость красиво. Он поворачивался плавно и ритмично, и веер его хвоста так и вздрагивал в жарком экстазе, а запрокинутая голова в такт песни кивала и дергалась. Казалось, он пел не только голосом, но и всем грациозным телом, каждым напряженным перышком. Страстная молитва слышалась в его звенящем шепоте. Словно он высказывал небу что-то уж очень сокровенное и наболевшее.

Солнце поднялось высоко и припекает почти по-летнему. Глухари давно оттоковали, замолкли и тетерева. Лишь по-прежнему неистовствуют пичужки. Просто непонятно, когда они кормятся в эту пору... Все дятлы от мала до велика тарахтят и тарахтят, как у них только выдерживают клювы! Вся живность словно обезумела — в поэзию ударилась. Даже зайчишка свою душу спешит излить. Носится прогалинами, как настеганный, «бу-бу-бу» кричит. А уши у него торчком стоят, словно забодать кого-то хочет. И сколько же сейчас в нем храбрости, в этом разудалом зайчишке...

Я разомлел от солнца и бессонницы. В костре чадит выворотень-пенек. Передо мной березовая рощица. Когда я засыпал, ветви молодых березок строчками чернели на фоне белоснежных стволов, и рощица походила на комнату, оклеенную газетами. И спал-то я какой-нибудь час, полтора, а за этот срок свершилось такое событие! — лопнули почки. Теперь от рощицы струится пряный запах, она подернулась нежно-зеленой кисеей и выглядит словно комната с чудесными обоями. И когда я пошагал по этой «комнате», вся моя куртка перепачкалась в пахучем клее народившейся листвы.

Наш брат, заядлый охотник, всегда заботится только о том, как бы добраться до желанных угодий, и никогда не задумывается, как он оттуда выберется. И вот я плетусь полуживой по своим старым следам, точно в полусне, через ельники, ложбины. Кошель оттягивает плечи, ружье оттягивает шею, я едва поднимаю ноги и для бодрости внушаю себе, что идти остается немного. У ручейка на грязном льду я замечаю следы человека и узнаю приметный узор подошв. Это возвращается мой вчерашний чаевник. У дороги я нагоняю его. Он присел на бревнышко и курит.

— Ну как? — спрашивав я.

Вместо ответа охотник со вздохом пожимает плечами и с откровенной завистью разглядывает торчащий из моего кошеля глухариный хвост.

— А моего тока больше нет, — говорит он, покачивая головою, и в его глазах похоронная скорбь. Хороший был когда-то ток, — вспоминает он, — большой и на красивом месте. Еще мой батя на нем охотился. Он мне вроде по наследству перешел. А я не уберег. То ли следами выдал, то ли по выстрелам меня засекли. А может, кто и сам наткнулся. А как нашел — другому, третьему разболтал. Народ и повалил. Все как есть повыбили. В прошлом году пара мошников еще играла, а нынче что-то и копалух не видать...

III

Тока исчезают один за другим. Год от года их становится меньше. Иные оказались в зонах вырубок. А ближние — доступные — давно распуганы, повыбиты.

Глухарю мешают токовать и размножаться, и все же он упорно отстаивает свое право на жизнь. Он делается недоверчивым и еще более сторожким. Уже не летит, как прежде, к центру тока, а поет, укромно схоронясь в какой-нибудь чащобе, где человеку его не услыхать.

Однако настоящих токов на юге Карелии почти не осталось. Они кое-где сохранились на севере. Таи еще уцелели леса, где глухарь отродясь не видывал человека. Однажды мне посчастливилось побывать на одном из этих заповедных токов.

Было это в Кемском районе. Карелы, жители небольшого поселка, радушные, общительные люди, оказались почти поголовно охотники, и я очень просто нашел с ними свойский язык.

— Глухарей не жалко, — говорили они, — бей, сколько утащить сможешь. — И без утайки объяснили, как пройти к токам, известным и предполагаемым:

— Самый ближний — за болотом, километра три, однако там больше десятка птиц не будет. Другой — на просеке, возле ручья, этот раза в два побольше. Еще — на озере Еловом, вот там — хороший ток, только добираться очень трудно...

Итак, перечисляя ток за током, все наконец сошлись, что самый лучший ток на Вышкаваракке.

— Сколько же там глухарей? — допытывался я.

И оказалось, на том току никто не охотился уже лет восемнадцать. А нашли его два старика-карела, которых теперь нет в живых. Спускались они по ручью промышлять рыбу и случилось им заночевать на самом центре токовища. А когда свечерело, глухари запели над их костром. Старики проохотились пару ночей, навалили целую лодку добычи... Сколько птицы там сейчас — никто не знает, но кое-кому приходилось проезжать через ток на оленях, ток говорят, будто снега там сплошь покрыты глухариными набродами.

Конечно же, от этих разговоров меня пронимал охотничий жар. Я просил показать мне дорогу именно на Вышкаваракку. Но мне растолковали, что без оленей до тока теперь ни за что не добраться и даже здешний опытный ходок едва ли рискнет сейчас туда сунуться, разве что который на себя обижен.

И вот такой «обиженный на себя» к моему счастью объявился. Это был пожилой карел Федор Тарасов, человек с веселыми глазами и резвой походкой бывалого лесовика. Про него говорили, что он «мужик не трепач», а здешние леса лучше его, едва ли кому известны. Сам же он рассказывал, что почитай две трети жизни провел под «большой крышей» и для него мучение — спать в домашней духоте. Сейчас он в отпуске, решил прогуляться по «точишкам», и уж будь он не он, если до Вышкаваракки не доберется.

Наутро мы навьючили сани поклажей, хорошенько закутали ее в брезент, прочно увязали. И тройка поджарых шагистых оленей потащила их через весеннюю тайгу. По прямой до места было не более двадцати километров, но о прямом пути не могло быть и речи, так как, его пересекала река и несколько разлившихся ручьев. Федор Осипович избрал окольную дорогу. Почти двое суток пробирались мы на ток.

Эта поездка запомнилась мне надолго. Уже на первом километре стало ясно, что истощенным за зиму животным двоих не увезти. Править оленями я не умел, и мне пришлось всю дорогу шагать за санями. Путь лежал то по раскисшему снегу, то гладями оттаявших болот, местами залитых водою. Тут проводник соскакивал с саней, и они плыли за оленями наподобие лодки. Нам же приходилось поспевать бегом, и скоро от поднимаемых ногами брызг наше одежда вдрызг измокла. А изнутри ее пропитывал пот, и я чувствовал себя словно в компрессе. Болотам не было конца. То совершенно голые, местами зыбкие, сверкающие «окнами», чернеющие «няшами», или заросшие корявым сосняком, они незаметно переходили одно в другое. Из них торчали валуны, вздымались скалы.

Над головою то и дело проносились утки, степенно проплывали стаи гусей, лебедей и казарок. Из ивняка выпархивали куропатки. На грязях россыпью кормились кулики и кроншнепа. И поначалу я хватался ж ружье, но скоро поостыл и все внимание сосредоточил на дороге.

Что за мучение бесконечно шагать по вязкому мху! Чтобы облегчить ходьбу и хоть немного сэкономить силы, я выбирался на промерзшие няши, похожие на асфальт, но в одном месте чуть не провалился. Тарасов сделал строгое внушение и посоветовал не приближаться к няшам, в бездонной грязи которых, случается, гибнет дюже олень.

Под вечер показалось озеро. Нам предстояло пересечь его по льду, который был еще довольно крепок, но отошел уже от берегов. Мы долго ломали голову как бы нам преодолеть разводье. И уже были готовы отказаться от этой затеи, но оленям наскучило стоять, они бросились в воду и поплыли. Легко вымахнули на кромку льда и, вытащив за собою сани, выжидающе глядели на нас, словно предлагая последовать их примеру. По счастью топор оказался не в санях, а за кушаком у Тарасова, и нам удалось загатить заберег срубленными деревьями. Федор Осипович повел оленей в поводу, щупая лед шестом и огибая промоины.

В ягельном бору, за озером, пришлось остановиться на ночевку. Выпрягая оленей, Федор Осипович сообщил, что неподалеку имеется «точишко», и предложил сходить.

Мы перешли болото, углубились в ельник. Тарасов скинул сумку и принялся рубить дрова. Он наготовил их целую кучу и запалил огромнейший костер. Сделал из лапника постель и с наслаждением на ней растянулся. Я спросил, в какую сторону начинается ток, и с удивлением услышал, что мы находимся как раз в его центре. Спустя минуту над вершинами пролетел глухарь,

Настал одиннадцатый час, и хотя солнце уже скрылось, но можно было без труда читать. Поодаль на болотине загомонили косачи, и скоро этим гомоном наполнилась округа. Я раскрыл было книгу, и тут услыхал характерное щелканье поющего глухаря. Он токовал не дальше сотни метров от костра, не смущаясь его треска и дыма. Я вскочил и растолкал Тарасова. Тот нехотя поднялся, позевывая начал слушать.

— Иди, — сказал он равнодушно и снова завалился спать.

Я кинулся скрадывать и через минуту приблизился к птице. Мошник токовал на земле, разгуливая среди частого подроста. Я замер, выжидая, когда глухарь покажется в прогалине, и тут он заметил меня. Он недовольно покосился в мою сторону, но не взлетел, а начал убегать, вразвалочку перебирая лапами по снегу. Он отбежал метров за двести, и опять его хвост развернулся веером и в песенном ритме задергалась запрокинутая голова. Я начал скрадывать его снова. Но глухарь уже наблюдал за мною, когда до него осталось метров сорок, ловко повторил свой маневр. После нескольких безуспешных попыток я отказался от преследования. Было смешно и досадно: глухарь отнесся ко мне настолько наплевательски, что не счел нужным подняться на крыло, а я даже такую птицу не сумел взять... С досады я решил перекурить, но только вынул папиросу, как опять услыхал глухаря. Потом еще одного позади себя и сразу двух справа. Я решил подходить к тем, что справа, но не успел сделать и нескольких скачков, как на вершину недалекой сосны, грохоча, опустился глухарь. И тут уж я вконец смешался и пока решал, куда же мне теперь идти, грохнул выстрел, и только что прилетевший токовик, считая сучья, повалился с дерева. Послышались быстрые шаги Тарасова. Он подхватил добычу и растворился в чаще. Не прошло и пяти минут, как снова раздался выстрел. Во мне шевельнулась охотничья зависть. Наслушав ближайшую песню, я унял досаду и начал осторожно подходить. Но вездесущий мой компаньон опять опередил меня. И вслед за выстрелом послышался глухой шлепок упавшей птицы.

Вскоре начало темнеть, и пришлось возвратиться к огню несолоно хлебавши. Явился Тарасов, небрежно скинул связку дичи. Он с иронией посочувствовал моему невезенью, а в ответ на предложение задержаться на этом току, решительно замотал головой.

— Разве это ток, — протянул он, сплюнув, — за один заход можно всех глухарей собрать.

Утром дул восток, и мошники не пели. Мы наварили каши, выспались и снова запрягли оленей. К полудню пересекли по льду еще одно озеро. А дальше бесконечно потянулся захламленный лес. Мы едва брели по глубокому снегу. Сани то и дело застревали в буреломе, опрокидывались, олени спотыкались от усталости.

Наконец мы вышли к пойме широко разлившегося ручья. Здесь нам пришлось расстаться о оленями. Навьюченные огромными тюками, мы двинулись к руслу через затопленный лес. Тарасов шел впереди, промеряя палкой брод. Добравшись до русла, мы срубили кряжистую березу и перешли по ней, балансируя над бурлящим потоком.

Потом мы долго поднимались на пологий, каменистый кряж, пока не оказались у вершины сопки. Перед нами высился конус бревенчатой вышки. Отсюда во все стороны стелилась неоглядная тайга. Куда ни обернешься, по угорам золотеют сосняки, в низинах ельники чернеют; перемежаются пролысины болот и редколесья, маячат глыбы скал, увенчанные величавыми соснищами, любая из которых достойна лермонтовского стиха! Так вот она какая Вышкаваракка — заповедное царство глухарей.

Вконец измотанный сегодняшним переходом, я едва держался на ногах, да и мой спутник вряд ли чувствовал себя бодрее. И тем не менее отдыхать было некогда. Федор Осипович, прихватив централку, отправился уточнять местонахождение тока. Я принялся устраивать стоянку. Место для нее было отличное: неподалеку струился родник, вокруг виднелось множество сухостойных сосен. Поработав лучковой пилой, я наготовил штабель смолистых бревен, соорудил брезентовый навес, а внутренность его застлал пружинистыми ветками. Наконец разжег свой любимый в три бревна костер — охотничья гостиница была готова.

Часа через два пришагал Федор Осипович и, сдернув сапоги, свалился под навес.

— Есть глухари, — подмигнул он с довольным видом.

— И много?

Он затянулся цигаркой и хитро ответил:

— Да хватит наверное.

Перед вечерним выходом Тарасов объяснил расположение тока. Он огибал полукольцом подножие западного склона сопки. Мы разошлись в разные стороны, чтобы не мешать друг другу. Я спустился к болоту и начал его обходить. Тянул северик, заря горела на мороз снега покрылись льдистой корочкой. Здесь, в затененной стороне, еще не начинало таять, и местами сугробы были выше голенища.

Вскоре появились глухариные наброды. Их становилось все больше, особенно на открытых местах. Очевидно, я приближался к центру тока. Сейчас я не рассчитывал охотиться, а поэтому шел не таясь. Заледеневший снег трещал под сапогами, меня, конечно, было слышно за версту. И разумеется, я крайне удивился, когда сквозь шум своих шагов вдруг расслышал поющего глухаря. Он безбоязненно играл где-то совсем поблизости. Не сходя с места, я наслушал не меньше десяти песен, но глухарей тревожить не решился и, празднично настроенный, вернулся на бивуак. Тарасов в этот вечер тоже не охотился. Как и я, он делал разведку и, судя по его, веселому виду, остался ею доволен.

— Завтра начнем, — говорил он, потирая руки, — поглядишь, какие бывают тока!

Северной майской ночью настолько светло, что даже в самом густом лесу можно ходить без боязни споткнуться. Заря, едва потускнев, продолжает сиять вполовину неба и через какой-нибудь час разгорается вновь. Поэтому здешний глухарь токует от заката до восхода и лишь в самую полночь делает незначительный перерыв.

К утру подморозило, снег затвердел, и мы шли по нему, как по бетону. В такой холод глухари могли не запеть, и мне почти не верилось в удачу. Но когда я заметил об этом Тарасову, он спокойно пожал плечами:

— Что ж, будем бить без песни. Ты не волнуйся, глухарей возьмем.

Мы снова разошлись, как вечером. Шагов через сотню я спугнул мошника. Он сорвался у меня над самой головой и, пролетев вдоль склона, взгромоздился на сушину. С минуту сидел на ней, словно в раздумье, потом спланировал на снег и стал расхаживать, раскинув широченный хвост. Поодаль томно загундосила глухарка. Ей в унисон отозвалась вторая. И это был словно сигнал. Глухарь подпрыгнул на снегу, хлестко ударив крыльями. Где-то в чаще захлопал другой глухарь и оттуда донеслась его песня. Ходивший по снегу задрал бородатую голову и тоже принялся петь. Я, не мешкая, начал его скрадывать и без задержки взял. Пока я привязывал его на бечевку и приспосабливал через плечо, другой глухарь продолжал спокойно играть. Вскоре и этот оказался на мушке и был привязан рядом с первым. Птицы были очень крупные, и бечевка до боли врезалась в плечо. Третий глухарь, к которому я слишком близко подошел, вдруг услыхал мое тяжелое дыхание и, выглянув из-за куста, посеменил по склону, оглядываясь на меня с комической сердитостью. Он выбежал к болоту, снова заточил и вскоре забылся, увлеченный песней. Я приблизился к нему из-за елки и начал было целить: но тут вдруг понял, что охочусь безо всякого азарта. Уж очень простоваты глухари. Слишком легко даются в руки... Я отложил ружье и взялся наблюдать.

Глухарь, играя, кружил по болоту. Вскоре к нему подбежал второй токовик и застыл в угрожающей позе. Птицы яростно сшиблись. И сразу же один из глухарей начал одерживать верх. Он наседал на противника, бил его крыльями, и тот отступал, припадая на хвост. Наконец малодушный задал стрекача, и победитель до тех пор гонялся за соперником, пока не спровадил его на вершину сосны. Тем временем к месту боя сбегалось множество глухарей. Черными катышами они спешили по насту со всех концов болота. Подлетели копалухи, засновали возле драчунов, подзадоривая их своим квохтаньем. Вскоре закипело настоящее побоище. Удары крыльев слились в сплошной неумолчный гул, словно на болоте заработала молотилка.

Какой-то многоопытный боец особенно выделялся в этой свалке своим темпераментом и лихостью. Он живо справился с одним партнером и тут же бросился на следующего. И этого запросто одолел и прогнал. И так, словно одержимый, кидался он от одного соперника к другому и всюду неизменно побеждал. Вскоре уже никто не решался к нему приблизиться. А победитель горделиво шествовал по полю боя и подле него увивалось множество копалух, наперебой старавшихся привлечь его внимание. Когда поднялось солнце и птицы стали разлетаться, этот глухарь самым последним покинул токовище.

Федор Осипович с недоумением оглядел мою скудную добычу и спросил, почему я мало стрелял. Когда я попытался втолковать ему истинную цель своей поездки — понимающе поддакивал, сдерживая улыбку. Смотрел он на меня, как на чудака. Тащиться эдакую даль, чтобы полюбоваться на глухариков! С точки зрения Тарасова это, конечно, выглядело величайшим чудачеством.

— Стреляй, не стесняйся, — сказал он, посмеиваясь, — тут их все равно не перебьешь. А и перебьешь, так опять наплодятся. Глухарь затем и живет, чтобы его стрелять. Зачем же пропадать ему без пользы?

Тарасов взял за утро пять токовиков и считал, что поохотился неважно. Ведь ему случалось брать по десятку и больше. Он приехал сюда не «дурака валять», а запасаться мясом и намерен набить глухарей, сколько могут утянуть олени.

Пустое дело убеждать любого здешнего охотника в необходимости беречь запасы дичи. Привыкший видеть всюду ее изобилие, он не в состоянии представить, что она может когда-нибудь перевестись. Единственное, что он считает нежелательным, это избиение самок, да и то лишь массовое. И если ему случается свалить на току оплошавшую копалуху, угрызений совести он не испытывает. Самцов же переводит нещадно. Добравшись до тока, учиняет полный разгром, а после несколько лет сюда не наведывается и громит тем временем другие тока, давая возможность разбитому восстановиться. Так уж тут принято испокон веку.

Глухариную охоту знает до тонкостей почти каждый северный карел. Здесь познают ее с мальчишеского возраста, и, совершенствуясь из года в год, иные достигают удивительного мастерства. Федор Осипович по здешним понятиям всего лишь мастер средней руки. Но даже перед ним я, мнивший себя сведущим глухарятником, оказался почти младенцем. Пока я скрадывал одного мошника, Тарасов успевал свалить по меньшей мере пару. Он умудрялся сбивать и непоющих глухарей, мимоходом насматривая их в сумеречных кронах. Охотился он споро, но размеренно и без излишней спешки, точь-в-точь как сборщик урожая на поле.

Сноровистому глухарятнику ничего не стоит выбить всех токовиков, и, к сожалению, иные на такое способны. И все же истребить токовиков еще не значит уничтожить ток. Ведь на нем останутся молчуны, которые запоют следующей весной, и глухариное поголовье со временем восстановится. Но беда, если выбивают самок. В этом случае — конец току... Убить весеннюю глухарку проще простого. С громким квохтаньем перелетая с дерева на дерево, она то и дело подставляется под выстрел. У честного охотника рука на нее не поднимется. Но добытчик бьет и копалух.

Особенно губителен для тока нарезной карабин, попавший в жадные руки. Что добытчику впечатления, ведь он идет промышлять мясо! Не в его правилах размениваться на мелочи. Он дождется полного рассвета и, не утруждая себя излишней ходьбой, начнет снимать с вершин дальнобойной пулей и токовиков, и молчунов, и маток — без разбора. Он не побрезгует и петлями. Наставит их без счету, где глухари токуют на земле, и, сидя в укромном месте, как паук, будет спокойно ожидать поживу.

...Мы покинули Вышкаваракку через трое суток. Весна бушевала без удержу. Уже оттаивали топи. Лед на Одерах грозил поломаться. С великим трудом удалось пробиться к жилью. Задержись мы в тайге еще на несколько дней, нам пришлось бы и подавно туго.

IV

В зависимости от характера весны ток прекращается то раньше, то позже. У охотника на этот счет существует такая примета: шмель загудел — токам конец.

Теперь самцы забьются в непролазные крепи. Скоро у них начнется линька. Самки же усядутся на гнезда. Где-нибудь под разлапистой елочкой прямо во мху глухарка вытопчет лунку и нанесет сюда с дюжину желтовато-крапчатых яиц. А когда сядет их насиживать, своим ржаво-пестрым оперением совершенно сольется с окружающим мхом, так что не разглядишь и вплотную. Через месяц она уйдет от гнезда с ватагой юрких пуховичков цыплят. Эти хрупкие катышки знают многое уже с первого часа жизни, в которой им придется постоянно быть настороже. Они умеют прекрасно прятаться, стремглав бросаясь врассыпную и недвижно западая в траве при тревожном сигнале наседки. А на второй недели жизни у цыплят пробьются маховые перышки, и они начнут порхать.

В июле глухаренок вырастает с рябчика. Он проворно юлит по зарослям в поисках корма, а при опасности легко взлетает на дерево и затаивается в густоте ветвей.

В эту пору выводки живут в тенистых ельниках обязательно по соседству с болотом, а в сухое лето – с ручьем или рекой. Потом они перебираются на участки леса, богатые черникой. Судьба молодняка целиком зависит от урожая этой ягоды. Подросший глухаренок становится прожорлив и на чернике быстро набирает вес. И уже позже переходит на бруснику, клюкву, осиновый лист и наконец — сосновую хвою.

Сведущий наблюдатель может безошибочно судить о количестве выводков еще по весенней и летней погоде. Если холода мешали глухарям токовать, а затянувшиеся заморозки побили цвет на ягодниках, если лето стояло слишком сухое или, наоборот, без конца поливали дожди — в такой год выводки будут малочисленны и редки. Если весна мягкая и ровная, а лето в меру теплое и не слишком дождливое, значит жди по осени хорошую охоту.

На исходе сентября глухаренок станет увесистым, наберется ума и уже способен прожить без мамаши. К этому времени петушки почернеют. Наиболее непоседливые начнут отбиваться от выводка. Но большая часть молодых еще держится вместе с мамашей, которая трогательно о них заботится и очень болезненно переживает распад семейства.

В эту нору дружный взлет взматеревшего выводка похож на грохот рухнувшего дерева. Он заставляет в замешательстве отпрянуть набежавшую собаку, а робкого человека может не на шутку испугать. Глухаря с криком разлетаются по лесу и тщательно хоронятся среди ветвей. Но матка остается на виду. Садится на нижних сучьях и беспрестанным квохтаньем отвлекает на себя внимание собаки и стрелка. Она с готовностью жертвует собой ради спасения потомства. Подходить к ней можно не таясь, матка свободно подпускает на выстрел. И стоит ли толковать, что убийство копалухи, оберегающей выводок, для настоящего охотника — позор.

Говорят, что в средней полосе охотятся на глухарей с легавыми. Но подружейная собака хороша лишь в окультуренных лесах. В Карелии для глухариной охоты пригодна только лайка. Без нее у нас осеннего мошника не возьмешь.

В лайке привлекает все: природная красивость форм, смышленость и отвага, неприхотливость, трудолюбие и поистине жертвенная преданность хозяину.

Тайга — родная стихия лайки. Подчас она лучше хозяина знает, где нужно отыскивать дичь. Охота с ней своеобразна и красива, полна захватывающих моментов и требует большой выносливости и сноровки.

Стрельба глухаря из-под лайки — старинная русская охота, притом мужицкая (чванливый барин презирал ее). Карел не знал иной собаки, кроме лайки, верой и правдой служившей ему с давнишних времен.

Странно, что глухарь, эта крайне осторожная птица, ведет себя по отношению к собаке чрезвычайно легкомысленно. Рябчик не терпит собачьего лая — улетает и прячется. Косач слушает лайку до первых заморозков. Глухарь же — круглый год.

Подчас он даже не таится от собаки. Заметив ее появление, выдает себя задорным кряканьем и не спешит взлететь с земли. И лишь когда собака бросится к нему, он, подпустив ее вплотную, взмывает в воздух могучим броском. Но далеко, как правило, не улетает и зачастую усаживается на ближайшем дереве. От собаки лишь требуется его насмотреть. Впрочем, часто мошник облегчает ей эту задачу: продолжает крякать и, куражась, выставляет себя напоказ. С задорным любопытством разглядывает сверху своего врага, не смущаясь его назойливым лаем. Почти также ведет себя и самка, только не крякает, а квохчет. Молодые глухари в этом случае поступают умнее родителей: недвижно затаиваются и предпочитают помалкивать.

Ранней осенью бесполезно искать мошника по чистым боровинам. В это время он живет в дремучих ельниках, предпочитая самые недоступные уголки: травянистые топи, покрытые кочкарником трясины, заросшие хвощом и папоротником участки заболоченного леса, примыкающие к пожням и сырым полянам. Словом, в тех местах, где впору держаться журавлю да утке. Чтобы лазать по этим таежным трущобам, мало быть любителем охоты, нужно быть фанатиком ее.

....Я ушел от костра еще затемно и все утро брожу чахлыми ложбинами, увитыми намокшей паутиной и сплошь, серебряными от обильной росы. Она уже промочила меня до самых плеч по штанам протекла в сапоги, портянки мокрые, хоть выжимай. Я прыгаю по валежинам и кочкам, стараясь согреться быстрой ходьбой. Где-то вдалеке, шелестя травою, носится мой помощник.

Показалось солнце. И когда с болота вымахнул глухарь, его мокрое перо засверкало глянцем. Я видел, как он взгромоздился на сосенку, сгибая мутовку своей тяжестью, как, скеркая, вертел во все стороны головою. Залился лаем примчавшийся под дерево кобель. Но сосна стояла на голом болоте и нечего было пытаться подходить к мошнику,

Другой «старик», заставив меня вздрогнуть, сорвался из-под самых ног. Можно было стрелять в угон, но я воздерживаюсь от неверных выстрелов сквозь ветви. Так мы за утро ничего и не взяли...

На дневке, как водится, — чай-крепачок (после такой ходьбы кипятком ре напьешься.) И отдых возле костерка под сенью развешенной для просушки одежды. Затем, перед выходом, снова чаек. Опять привычное шагание по болотам.

Под вечер Шарик надолго исчез и наконец где-то едва слышно подал голос. Лай заливистый, учащенный, не иначе по глухарю. Первые сотни метров я прохожу скорым, но бесшумным шагом. Потом, делаю передышку и начинаю скрадывать. Это очень непросто в тихую погоду, когда шорох слышен далеко. Я иду от дерева к дереву, избегая резких движений, стараясь не хрустнуть сучком. Старый глухарь, наблюдающий сверху за лайкой, не забывает и зорко смотреть вокруг. Сквозь лай и шум, производимый собакой, он чутко подмечает все посторонние звуки и загодя настораживается в подозрительную сторону. И уж тогда к нему подойти невозможно: он всегда заметит вас раньше, чем вы его... Шаг за шагом приближаюсь я к лающей собаке и вот наконец вижу ее, возбужденно снующую у дерева. Она лает на огромную разлапистую ель. Я начинаю тщательно ее осматривать: несколько раз всю пробегаю глазами от вершины до нижних сучьев, вглядываюсь в каждое сгущение ветвей. Порою очень трудно насмотреть таящегося в кроне глухаря. Многоцветная окраска делает его контуры настолько неприметными, что они совершенно теряются, расплываясь среди просветов и теней. Бывает, смотришь на птицу и не видишь ее...

Подобрав добычу, мы ложимся под деревом, изнемогшие от усталости и пережитых волнений. Измученный пес учащенно дышит, вывалив на сторону розовый язык. Я пробую прикинуть, сколько выходил сегодня? Но разве мыслимо учесть все петли и зигзаги, из которых состоит путь охотника? Да и к чему учитывать. Все равно это нам не зачтется. Правда, сегодня за наши труды мы получили награду. Но могли бы и не получить. И все равно остались бы довольны. Ведь дорога охота, не добыча!

Начинает смеркаться. Тут же под елью я устраиваю бивуак. Валю и разрубаю сушину. Перед костром растягиваю односкатную палатку. Поужинав, стелю пахучую еловую охотничью постель, не очень-то мягкую против домашней. И наконец ложусь спиной к теплу неугасимой нодьи. И тотчас приходит крепчайший, навеянный лесной усталостью сон, о котором может только мечтать избалованный горожанин... По другую сторону костра колечком свернулась собака. Тоже отдыхает от лесных трудов. Но уши у нее торчком даже во сне. Так и ходят, чутко вздрагивая из стороны в сторону. Ни один подозрительный шорох не оставят они без внимания. Спокойно спи себе хозяин, не подойдет к тебе ни зверь, ни человек...

В разгар бабьего лета, когда зябкий утренник сменяется безветренным погожим днем, взрослые мошники вдруг начинают петь по-весеннему. Многие рассказывали мне об этом странном токовании. Я даже знал охотников, которые ходили на осенние тока пострелять глухарей под песню. И вот однажды довелось и самому.

Был теплый сентябрьский полдень. Д уже вдоволь находился и готовился сделать привал, когда впереди в беломошном бору собака начала азартно лаять. Пока я подходил, с деревьев снялось несколько старых глухарей, В эту пору старики дерутся одиночками, и я не мог уразуметь, что же их заставило слетаться в одно место. Потом я лег на мох и задремал. И вдруг невдалеке зазвучал щелкоток глухариной песни.

Я вскочил на ноги — было чему изумиться: желто-багряный лес под тусклым солнцем осени, и вот под этим стынущим солнцем — жаркая песня глухаря! Я привязал собаку и поскакал под песню, невольно проникаясь весенним волнением. Наконец различил токовавшую птицу. Раскинув веер хвоста, мошник играл в полдерева на огромном голом суку. Пел он горячо, но как-то очень торопливо. Он не фальшивил — в песне била подлинная страсть. И может, потому торопился глухарь, что дорожил кратковременным ее приливом и боялся его упустить...

Октябрь — самая благодатная пора для глухариной охоты с лайкой, Одно удовольствие ходить погожим деньком, шелестя сапогами по опавшей листве. И собака в эту пору не знает устали, ищет напористо и широко. В поисках поздней ягоды глухарь из крепе переселяется в бора и на закраины болот. Здесь отыскать его сравнительно нетрудно. Держится он одиночками или небольшими стаями, иногда до десятка штук. Спугнутый с земли, обычно взгромоздится на вершину и примется костить собаку своей трескучей бранью. Он готов целый час забавляться с нею, и скрадывать его можно не торопясь...

А потом, когда навалит снегу и лес огрузнет под его студеной тяжестью, мошник переместится в молодые сосняки и перейдет на кормежку хвоею. А ночевать будет под толщей снега, зарывшись в нее до самой земли.

Когда морозным утром идешь по куньему следу, глухарь нередко вырывается из-под самых лыж, обдав охотника снежной пылью. Он прогрохочет сквозь заснеженную чащу и, осыпая кухту ту, грузно усядется на отдаленной сосне. И, вытянув шею, будет строго следить оттуда за вами...

До свидания, мошничище! Счастливо тебе зиму коротать!

Замечательный автор... И повесть эту очень люблю.
Однако, при огромном уважении, вот здесь не соглашусь.
"Токовать предпочитает в кронах сосен. Реже избирает ель или осину и никогда не садится на березу — почему-то он пренебрегает этим деревом"

За все время весенних охот несколько раз брал глухарей, поющих на березах, хотя рядом и сосенки, и елки были. Один из токов так и называю "березовый", на нем с берез стрелял чаще, чем с других деревьев.

:a_g_a: Есть такое дело Сергей Иванович, всегда разрывался между БЕЗоговорочным принятием мнения автора и собственными наблюдениями...
Даже в детстве сомневался: вроде пишет Соловьёв про то, что было рядом с Петрозаводском... а рядом - на книжной полке, томик Аксакова, а там рассказ "Берёзовый ток".
И сейчас люблю посещать токовище в гиблой "чепурыге". Бугор знатный :co_ol: , лес там стоял реликтовый - судя по огромным пням... Вырубили его наверное ещё в 60-х, местность стала заболоченной и убитой глубокими вывозными колеями, заросла лиственной мелочью. А глухарь продолжает слетаться на уклон к торфянному болоту и вынужден токовать на МАЛОсимпатичных чахлых берёзках и гнилых осиновых стволах без кроны.

Подтверждаю. Каждый год наблюдаю на березах и осинах. В доказательство одно фото из моих наблюдений.

HekHunter, :a_g_a: будем считать, что Виктору Соловьеву просто не повезло поохотится на таких токах
А "Березовый ток", разве не Соколов-Микитов написал?

Тiм, классное фото!

Сергей Иванович писал(а):Тiм, классное фото!

Сергей Иванович, спасибо! Редко когда не очень качественное фото - качественно и метко к теме разговора можно прилепить - по честному обрадовался такой возможности. Так что спасибо за правильное замечание выше!

Сергей Иванович писал(а): А "Березовый ток", разве не Соколов-Микитов написал?

Сказано по памяти... Так что возможно.
Книжки любимые (Сабанеев, Аксаков, Соколов-Микитов, Черкасов, Пришвин, Паустовский, Зворыкин, Ливеровский, Соловьёв.) рядком так и стоят... но в "кабинете"

Очень понравились рассказы особенно про Вышкаварроку.
Я читал и сразу подумал про наших уважаемых фотографов. Вот бы их туда закинуть!
А кто знает про какие года речь идет в рассказе? А то столько бить птицы...Голодное время наверное было. :nez-nayu:

Jack Daniel's... Думаю, что речь о 50-х годах (1950-1960)

Спасибо.

Рассказ отличный. Можно использовать как пособие по глухариной охоте...
Злободневное замечание автора:
"Пустое дело убеждать любого здешнего охотника в необходимости беречь запасы дичи. Привыкший видеть всюду ее изобилие, он не в состоянии представить, что она может когда-нибудь перевестись. Единственное, что он считает нежелательным, это избиение самок, да и то лишь массовое. И если ему случается свалить на току оплошавшую копалуху, угрызений совести он не испытывает. Самцов же переводит нещадно. Добравшись до тока, учиняет полный разгром, а после несколько лет сюда не наведывается и громит тем временем другие тока, давая возможность разбитому восстановиться. Так уж тут принято испокон веку."